ingasasha

Ингеборга Дапкунайте: «Я глотала слезы и думала только о том, что подвела папу»

«Страх как-то помешать отцу, не оправдать его ожидания шел из самого детства», – признается Ингеборга Дапкунайте в рассказе «Дочь дипломата». Воспоминания актрисы вошли в сборник «Все о моем отце». Одной из первых рукопись прочла наш корреспондент.

http://zn.by/ingeborga-dapkunaite-«ya glotala-slezy-i dumala-tolko-o tom-chto-podvela papu».html

«Папа приехал из Америки. Это сейчас Америка – какие-то десять часов лету и не самые выдающиеся достопримечательности вроде статуи Свободы или замыленных небоскребов. А тогда, тридцать пять лет тому назад, это была другая цивилизация, другая планета, откуда на меня вот-вот водопадом должны были обрушиться подарки: джинсы, жвачки, диски, сверкающие глянцем журналы…

Мне восемь лет. Я очень худая и бледная. У меня что-то неладное с животом. Я почти ничего не ем. Я не притворяюсь, мне действительно совсем не хочется есть. Никогда! У бабушки озабоченное лицо, и она говорит, что меня надо показать врачу. Врач велит мне глотать зонд. Я ничего не должна есть с вечера (ура!), а наутро проглочу какую-то штуковину типа шланга (о Господи, за что мне такие мучения?). Но завтра из Америки приезжает папа, поэтому я не сопротивляюсь. Вообще я очень покладистый ребенок, если еще кто не в курсе. Моим воспитанием занимается бабушка. И еще тетя, мамина сестра. Она играет на арфе в Вильнюсском симфоническом оркестре. Женщина с арфой – это неземное существо.
А мама по вечерам в телевизоре читает сводку погоды. Я ее вижу в основном на экране нашего «Темпа» в черно-белом изображении. И она тоже неземная. У мамы красивые длинные черные волосы. Кончики она завивает на бигуди, и получается такая пышная волна по плечам. «В Вильнюсе завтра дожди», – она так красиво это говорит, так нежно прижимает к груди указку, которой до того шарила по карте, показывая движение разных циклонов и антициклонов… Я просто не могу оторваться! Как потом выяснилось, не я одна. Моя мама – самая рейтинговая звезда вильнюсского телевидения. Как только она появляется на экране, включаются все телевизоры республики.

А вот если бы ту же погоду объявлял папа, народ вообще бы не отлипал от телевизора. Это я вам точно говорю. Потому что папа у меня красавец. Абсолютный! Жерара Филипа видели в «Фанфан-тюльпане»? Так вот, мой круче. Высокий, улыбчивый, глаза синие. И еще он блондин. Натуральный. Ни одного седого волоса до сих пор. А ему уже за семьдесят! Тогда же ему было чуть-чуть за тридцать. Самый расцвет! Он дипломат, все время куда-то уезжает. В общем, мама в телевизоре, папа в разъездах, а я дома с бабушкой.

Папа запирался от гостей в ванной

«…У родителей отца огромный сад из ста яблонь. Бабушка и дедушка совсем простые. Летом они ходят по дому босиком. Полы всегда чистые и надраены, как палуба яхты. Старое дерево поскрипывает от тяжелых шагов бабушки. У нее большие крестьянские ноги. Она не ходит – ступает. Встает очень рано. На ней целое хозяйство: свиньи, куры, корова. Всех надо накормить, обиходить. Зато на столе всегда масло и молоко. Каждый вечер она заставляет меня выпивать целую банку парного молока. Говорит: «Пей как лекарство». Мне так странно, что папа родился и вырос тут. Среди этих разговоров, забот, запахов навоза, овчины, парного молока и сушеных яблок. Почему-то я совсем его здесь не представляю, хотя родителей своих он очень любил и почитал. Им он обязан тем, что по паспорту записан на год моложе. Тут был крестьянский немудреный расчет: позже запишем – позже в школу пойдет. В хозяйстве ох как нужны были еще одни руки! Бабушка тяжело вздыхает. Они с дедом, конечно, гордятся, что сын у них теперь городской, ученый, только кому же эти яблони достанутся? И кто за ними будет ухаживать? «Может, ты, Ингеборга?» – «Нет, я стану балериной». – «Какой еще балериной? – хмурится бабушка. – Что еще за позор – ноги задирать!»

Отсюда, из этого маленького городка под названием Калария, папа поехал в Вильнюс поступать в университет. Шансы были невелики, но на русское отделение филфака в тот год конкурса не случилось. Папа не хотел возвращаться в деревню доить коров и возиться в земле, он собирался сделать карьеру, вырваться из душной, провинциальной жизни вначале маленького хутора, потом маленького городка, а потом и маленькой республики. Ему было тесно. Хотелось увидеть другой мир, прожить другую, яркую, необыкновенную жизнь. И он проживал ее, но по правилам и законам времени. При этом он был всегда честен и прямодушен. Нет в его биографии такого, чего я могла бы сейчас устыдиться. Отлично учился, отлично работал, умел нравиться всем, со всеми ладил. Прирожденный дипломат в семейной жизни, он и в МИДе оказался на своем месте: безупречно точный, безупречно деловой, безупречно воспитанный. Никаких поблажек, никаких выгод для себя, никаких уступок собственной совести. Упаси Бог, чтобы кто-нибудь посмел заподозрить его в том, что теперь именуется коммерцией, а раньше – спекуляцией. А ведь у секретаря партийной организации разных зарубежных посольств возможности наверняка были. Никогда ничем не пользовался сверх того, что полагалось. Единственная роскошь, которая им с мамой была позволена, – это путешествия. В отпуске они не спешили вернуться домой, а предпочитали долгие круизы по Средиземноморью или Юго-Восточной Азии, когда он служил на Цейлоне. Конечно, дипломатические паспорта делали эти путешествия несравненно более увлекательными, чем те туры, которые могли тогда себе позволить обычные совграждане. Но все, что они могли оттуда привезти, – это сувениры, часть которых бывала мгновенно раздарена.

У отца не было каких-то особенных пристрастий или хобби, если не считать коллекции африканских масок, собранной за время его работы. Но именно он первым открыл мне «Битлз», привез видео и пересмотрел вместе со мной всю мировую киноклассику.
Папа – это праздник на время, на один вечер, на неделю. Так устроена его жизнь, так устроен он сам. Приходит, озаряет, одаряет и исчезает так же внезапно, как появляется. Когда родители дома, у нас гости. Папа сам их созывает. А потом прячется. Сколько раз мама жаловалась: дым стоит коромыслом, от гостей некуда деться, а хозяина нигде нет. Где он? Заперся в ванной. «Они еще там? – недовольно спрашивает отец шепотом, когда она его находит. – Я устал. Пусть уйдут». В гостях он сам обожал разыгрывать одну и ту же сцену. Сам толкал маму в бок, мол, пора уходить. Мама с улыбкой хозяевам: «Наверное, нам пора». Отец: «Ну что ты, давай еще посидим». И опять под столом толкает коленом: идем, идем. Мама, краснея: «Ну, пора и честь знать». И снова папины отговорки, мол, как хорошо сидим, давай еще останемся ненадолго. Никто не должен знать, что ему хочется домой, что ему надоело быть душой компании, что на самом деле он обожает в одиночестве строгать что-нибудь на верстаке. Если бы не дипломатическая карьера, он мог бы стать первоклассным столяром-краснодеревщиком. В нем есть эта основательность потомственного мастерового, человека, знающего, что такое хорошо сделанная вещь».

Я была бесцветной мышью

«Я не помню, чтобы он меня чему-то учл или поучал. За всю жизнь ни одной нотации, никаких выговоров и разносов. Зато хорошо помню его руки с тонким обручальным кольцом, которое он никогда не снимал, склоненные над эмалированным тазом с тертой картошкой. Каждый раз он ухитрялся натереть ее целую гору, а потом сам лепил цепеллины. Возиться с ними надо полдня. Единственный, кому хватало терпения, – это папа. А на мое «опять цепеллины!» никогда не обижался. Не хочешь – не ешь. Неволить никто не будет. То же самое с выбором профессии. Хочешь в артистки – иди! Когда мама стала «подъезжать» к нему: «Может, ты с кем-нибудь поговоришь, у тебя же столько влиятельных знакомых?!», отрезал сразу и без оговорок: «В этой жизни я всего добился сам. Мне никто никогда не помогал. Я сам из деревни. Стал дипломатом. Дочь мне когда-нибудь скажет спасибо».

Спасибо, мой дорогой! Ты, конечно, был прав. Я поступила сама. Без блата. И в театр меня тоже взяли без протекций. Только один раз мне помог папин друг – покойный режиссер Витаутас Жалакявичюс (в те времена – художественный руководитель Литовской киностудии. – Прим. «ЗН»). Я пробовалась на главную роль в фильме Баниониса-младшего «Моя маленькая жена». Эта маленькая жена, как она была описана в сценарии, была чем-то похожа на меня. Такая же, в сущности, бесцветная мышь, как я тогда. Волосы собраны в пучок, на лице ни грамма косметики, вечные джинсы. Ну, думаю, это-то я смогу! И вдруг звонок среди ночи, в трубке – голос самого известного литовского кинорежиссера: «Я очень люблю тебя и твою семью. Но на роль жены я тебя не утверждаю. После нее ты будешь обречена всю жизнь играть серых мышей. Ничего другого тебе предлагать не будут. В сценарии есть роль подруги. Она более эффектная. Для дебюта в кино – самое оно!» И правда, мне сделали грим, придумали прическу. И все обложки были мои. Я думаю, что папино давнее знакомство с Жалакявичюсом сыграло в этой истории не последнюю роль.

Мои роли в театре и кино не вызывали у отца какого-то особенного восторга или одобрения. Снимаешься? Ну и снимайся себе на здоровье! Только однажды, когда я увидела у него в кабинете свои портреты в разных образах, специально окантованные, под стеклом, я поняла: это для него тоже что-то значит. Но что именно – спрашивать не стала. Вообще в наших отношениях всегда существовали какие-то зоны молчания. Ни он не рвался «излить душу», ни я. Можно было только догадываться по отдельным репликам, что у него какая-то параллельная жизнь идет, куда он никого не пускает, сохраняя дистанцию и оберегая нас с сестрой от трудных объяснений.

Мои возлюбленные, с которыми я считала нужным его познакомить, вызывали у него примерно столько же энтузиазма, сколько мои роли в театре и кино. Он был предельно вежлив. Здоровался, знакомился и… при первой же возможности исчезал. Он рассвирепел не на шутку лишь однажды: мой жених и его приятель приехали в пансионат, где мы отдыхали с родителями, и не придумали ничего лучшего, чем пробраться по балконам к нам в номер. Хотели сделать мне сюрприз. Разумеется, тут же нагрянула милиция, парней повязали и буквально на наших глазах стали запихивать в милицейский уазик. Я взмолилась: «Папа, ну сделай что-нибудь!» Меня поддержала мама: «Слушай, надо спасать жениха!» А папа только буркнул: «Вот и спасайте». Он терпеть не мог, когда кто-нибудь нарушал его распорядок, а тем более впутывал в нечто противозаконное (кстати, за спасенного жениха я так и не вышла замуж).
Впрочем, когда я в первый раз отправилась на съемки в Париж, он вызвал меня к себе и вручил купюру в пятьдесят долларов. Тогда это было подсудное дело, и я дико тряслась, что у меня их найдут на таможне. Боялась не столько за себя, сколько за папу. И потом в Париже, когда у меня вдруг наметился роман с взрослым французом, я решила, что это невозможно, потому что у отца будут неприятности.

Страх как-то ему помешать, подвести, не оправдать ожидания шел из самого детства и юности. Впрочем, один раз я его подвела. Хорошо помню, как это случилось. У нас дома всегда отмечали два праздника: Рождество и Пасху. Распространяться об этом не следовало. Папа был партийной номенклатурой, поэтому все празднества проходили тихо, за закрытыми дверьми, по-семейному. Но тут 25 декабря в школе учительница зашла к нам в класс и строго спросила: «У кого дома вчера был праздник?» На самом деле Рождество отмечали почти все. Но подняли руки только двое – один мальчик и я. Меня ведь учили, что врать нельзя. Что тут началось! Какими только строгими словами нас тогда не клеймили, обвиняя в мракобесии, попов-щине, отсталости и Бог знает еще в чем. Я молчала, потупив глаза, глотала слезы. При этом думала только об одном: «Я подвела папу…» Неприятности, конечно, у него были – училка настучала. Но он как-то отбился.

Рождество 2010 года мне пришлось встречать в Австралии на гастролях, вдали от родных. Мама рассказывала, что 25 декабря они решили посмотреть на меня в каком-нибудь фильме. В Вильнюсе шел фильм «Ганнибал: восхождение». Они отправились на утренний сеанс. В зале – ни одного человека. Но фильм все-таки запустили для них двоих. И вот – все грохочет, гремит и орет – одним словом, Dolby system. Папа давно не был в кино, он не привык к обвалу звуков, к мельтешению на экране. Ему нехорошо, закладывает уши. Он выходит, но через какое-то время возвращается. Мама участливо спрашивает: «Ты попросил сделать потише, дорогой?» – «Да, так невозможно смотреть». Она гладит его руку, и они кротко ждут моего появления на экране, чтобы вместе встретить Рождество».

Елена ШУМИНА, ООО «Теленеделя», Москва (специально для «ЗН»)